1.

В начале восьмидесятых годов прошлого века, на московской улице под свежим названием «Лесная», стояло действующее тогда Министерство животноводства и кормопроизводства. Располагалось оно в капитальном, с толстыми стенами, семиэтажном здании дореволюционной постройки.
Для чего изначально задумывалось это строение, я не знаю, но внутри себя оно заключало квадратной формы большой двор-колодец, а в своём основании под землёй имело большой, серовато-тёмный подвал с мощными кирпичными сводами.
Вход в подвал был закрыт местами изрядно проржавевшей, но всё ещё крепкой металлической дверью, на которой висел объёмистый амбарный замок. Несколько местных аборигенов-москвичей, много лет живущих рядом, неоднократно говорили, что одно время, возможно, ещё до революции 1917 года, здесь была тюрьма. Да и при советской власти она не потеряла своего значения. Некоторые аборигены утверждали, что в этом страшном подвале расстреливали…
И – никто ничего не слышал, всё было наглухо закрыто мощными стенами и жуткой тайной.
И я этому охотно верил, потому что уж очень тревожные ощущения возникали в сердце, когда я подходил к этой немой свидетельнице тех мрачных лет – массивной стальной двери…
В одном из управлений этого Министерства трудилась матушка моя, а тогда просто жена, Ольга, и мы с ней частенько ездили вместе на 72-ом автобусе, который в то время доходил до метро Новослободская, на работу. Матушка была экономистом, а я служил вахтёром, сидя поочередно на разных подъездах у входа, проверяя пропуска. Особенно ценным для меня в такой непыльной службе был режим: сутки через трое.
Сотрудники нашей службы подобрались разные: ветераны войны и пенсионеры, люди среднего возраста и молодые. У каждого была своя причина здесь работать. У меня она тоже была.
То время было своеобразным, и многие из моего поколения его хорошо помнят. «Свободные художники» тогда не приветствовались, и если ты не имел официальной работы, то запросто мог быть осужден за тунеядство. Была такая статья в Уголовном Кодексе.
Поэтому творческие натуры искали подобные места, где выполняя несложную работу, пусть и за небольшие деньги. Они обретали относительную свободу от внимания надзирающих органов, но главное – у них появлялась возможность иметь большое количество личного времени для творчества!
Следствием такого положения дел были вахтеры, сторожа, дворники и кочегары, которые могли писать довольно неплохие стихи, музыку, прозу и картины. Конечно, себя я никогда не относил к продвинутым художникам слова, но поработав по своей специальности журналистом в нескольких изданиях понял, что писать, как думаю и хочу, мне не дадут, а тратить время и силы на вранье во мне желания никогда не было.
Поэтому я и работал контролером ВОХР – так официально называлась моя должность. Постепенно среди пишущей братии нашей службы организовалось маленькое литобъединение, где мы повышали свое писательское мастерство, разнося в пух и прах свеженаписанные, «горячие, со сковородки», опусы друг друга.

2.

Со мной на пару работал Василий Семенович. Около двух лет мы с ним меняли друг друга по смене, а иногда дежурили вместе, но на разных подъездах. Ветеран ВОВ, бывший разведчик, несколько раз раненый, но выживший, коренастый, немногословный мужчина, с большим розовым шрамом на скуластом лице.
Он не принадлежал к нашему творческому кругу, но, тем не менее, мы с ним сблизились именно благодаря моей литературной деятельности и, как я теперь понимаю, не только ей одной.
Однажды, придя на смену ранним зимним утром, он протянул мне потертую синюю папку.
– Возьми. Знаю, что сочиняешь. Может, пригодится, – коротко, по-армейски заключил он. – Сам я не любитель. Да и сын мой не интересуется. А выбрасывать на помойку жалко, – голос его потеплел. – Ведь от отца и старшего брата остались нам эти бумаги и письма. Я много раз пытался их читать, но все не получалось: почерк для меня трудный, а вижу я плохо после контузии. Буквы маленькие и вдобавок – корявые. Мне читать их очень тяжело. Особенно после глазной операции, случившейся несколько лет назад.
Неожиданно он чуть покраснел, тяжело задышал и, торопливо достав из кармана форменной шинели какие-то таблетки, быстро разжевал их. Затем, уже спокойнее, но все равно спешно, налил из стоящего на тумбочке стеклянного графина воды в прописанный тут же граненый стакан. Запил лекарство, но так и остался стоять рядом с тумбочкой, опершись на нее одной рукой. Другую же руку, держал где-то в области сердца.
Через какое-то время, убедившись, что приступ миновал, всё также глядя в пол, куда он упер свой невидящий взгляд, отслеживая действие лекарства внутри себя, продолжил тихим голосом:
– Вот я и решил отдать тебе папку. Чувствую, скоро умру. А тебе еще жить. Может, чего полезного найдешь, – на этих словах он оторвал взгляд от пола и перевел его на меня.
Пока я не видел его глаз, казалось, что мой давний сослуживец просто говорит, хоть и с трудом, о передаче какой-то папки с бумагами и не более. Но когда он поднял глаза на меня, я увидел нового для себя человека, о существовании которого, мог разве что только догадываться.
На меня смотрел исповедник. Конечно, не тот, что исповедает Христа перед смертью, это дано не каждому, но глаза моего собеседника являли собой ту глубину задающегося вопросами Вечности человека, которой мог наделить его лишь Господь.

3.

Неисповедимы пути Твои, Господи! Никто кроме Тебя не знал из нас тогда, что определил Ты мне стать священником. Но еще до этого, выходит, Ты определил мне принимать спасительное исповедничество у людей, с которыми Ты меня сводил…
И вот на меня смотрел человек, ощутивший дыхание Вечности. Он был богат опытом, знаниями и умениями, в его памяти лежало множество событий, наверняка – подвигов и свидетельств преступлений, нелегкого выбора, быть может, стоявшего на пороге сделок с совестью и не раз побеждавшего, я был в этом уверен, в этой самой нелегкой борьбе в жизни человека. Наверняка, много всего было.
Но, что со всем этим делать, он не совсем хорошо понимал или, возможно, нуждался в совете, хотел бы просто высказать кому-нибудь свои сомнения, поделиться одолевающими его мыслями… но, в то же время, он боялся сделать это, опасаясь непонимания, равнодушия или, чего хуже – предательства? Он как будто спрашивал меня: неужели это все могло быть с ним ПРОСТО ТАК?
И теперь должно бессмысленно и безвозвратно кануть в лету так же, как он предположил было выбросить вот эту самую папку?!
Немой вопрос застыл у него в глазах. И самое удивительное было то, что ни он, ни я этого вопроса тогда до конца не понимали. Мы смотрели друг на друга, на эту папку чувствуя, что она есть нечто важное. Как дети перед лицом вечности силились, но не могли понять: откуда взялась и к чему эта важность может быть применима? Наверное, поэтому, видя нашу духовную немощь, этот вопрос был лишь просто Тобой обозначен тогда, Господи! Как и многое другое, что должно быть понято нами позднее.
Всё это неосознанно пронеслось у меня в голове. Пораженный переменой в стоящем передо мной человеке я просто молчал.
Наконец, Василий Семенович прервал затянувшуюся паузу:
– Считай, что я тебе сделал подарок. Пользуйся.
Я попробовал отказаться, сославшись на то, что в папке могут быть сокровенные, лично ему предназначенные письма. Но он настоял:
– Бери. Не стесняйся. Пусть папка эта у тебя будет. И закончим.
Я взял.

4.

Дома, выбрав время, когда меня никто не мог отвлечь, я не без волнения развязал и открыл папку. Что меня здесь ждет? Достоин ли я это увидеть?! – начал прикасаться к истории чужой жизни.
В папке были письма. Пожелтевшие от времени, с каплями застывшего воска от разных свечей – и красных, и желтых… И жизнь предков Василия Семеновича дыхнула на меня, полная нужды, различных трудностей и лишений.
Это были письма из ссылки.
Из одного чистого конверта выпала старая, немного поцарапанная фотография. С нее внимательно и пристально смотрели на меня двое: отец, мужчина лет под шестьдесят, худощавого сложения, в рясе русского покроя, с серебряным крестом на груди, и сын, который был в подряснике.
Простые и открытые русские лица, ясные глаза. Они были похожи: тот же взгляд, тот же овал лица. Только у отца больше морщинок на высоком лбу и у глаз да борода уже почти вся седая. На оборотной стороне фотографии была надпись:

На молитвенную память сыну моему Василию, чтобы ты во всех бедах и горестях вспоминал Господа и Матерь Его, был всегда с Богом и не унывал никогда.
Твой отец, прот. Симеон.

Из писем я узнал, что старший брат Василия Семеновича был иеродиаконом.
Протоиерей и иеродиакон… Оказывается, из священнической семьи был мой сослуживец! Я испытал искреннее удивление. Вот как интересно – старший брат пошел по отцовской стезе, даже дальше – принял монашество, а младшему Бог дал другой крест – семейный.
Папка согрела наши отношения с Василием Семеновичем. Они не только стали более теплыми, но стало больше уважения друг к другу. С моей стороны за то, что человек такой непростой судьбы решил довериться мне. А с его, я думаю, потому что он видел во мне неподдельный интерес к истории его жизни.

5.

Он был 1924 года рождения. Отец служил в сельском храме, и маленький Василий часто бывал на службе. Вспоминал, как прислуживал, как отец брал его в алтарь, как он подавал свечу.
– Один раз мы с мамой чуть не замерзли, – рассказал мне Василий Семенович случай. – Была сильная пурга, сбились с дороги. Начали молиться, но уже стало подкрадываться отчаяние. Мама сказала: «Ну что, Васенька, останемся мы тут с тобой под снегом»… Прижала меня к себе, дышит на меня… И вдруг голову подняла и увидела слабенький огонек. Стала меня расталкивать, а мне так не хотелось вставать, она меня даже раз шлепнула… И вышли мы на самый крайний домик в деревне.
В другой раз рассказывал:
– Когда брата постригли в монахи, я был ещё мал, лет десять-двенадцать, и меня вопрос его выбора сильно не волновал. Но вот позднее меня это коснулось сильно. Выучился, пошёл на завод, работал токарем. Отца и брата репрессировали. Вскоре меня вызвал начальник и попросил искать другое место, как сына врага народа.
Конечно, Василий Семенович переживал, но трагедии особой, как я понял, для него в этом не было: очевидно понимал, что у него такой крест. Но с тех пор он только токарил. Это он пояснил так:
– Уже после войны, сделал для себя вывод: мой станок и больше ничего мне не надо! Предлагали повышение – мастером, но помня печальный опыт, я отказывался. Имел личное клеймо, и в ОТК знали, что раз это моя работа – качество можно не проверять, – спокойно и твёрдо заключил мой собеседник.
В войну был разведчиком, рассказывал о маленьком нательном оловянном крестике – подарке отца.
– Носил его в кармане гимнастерки и при требованиях комиссаров показать, на ком есть кресты, скрывал. Потом вшил его в воротничок, чтобы безопаснее было.
Вообще, он видел, что в окопах неверующих не было… Ладанку потертую показывал, которую тоже все время с собой носил в гимнастерке. Бумажную иконочку Казанской Божией Матери – также подарок отца. Всю войну прошагал, нося ее в другом кармане. Говорил:
– Идем в атаку, бежим, друзья падают, а я талдычу: «Господи, помилуй», «Господи, помилуй…». И был ранен, но остался живой. Там, на поле боя, шелуха слетает быстро, когда смерть на расстоянии вытянутой руки.
Рассказал поразивший его эпизод:
– Сидел как-то с другом вечером, выпили, разговорились, я разомлел да и поведал ему про иконочку, что меня Господь спасает, а он на смех поднял… Я не стал убеждать. Утром пошли на задание – подрывать железную дорогу. По пути он отошел в кусты отливать, и снайпер его укокошил. Дорогу я подорвал, но уже без друга. Поразило: только-только с ним говорил и… вскоре закопали, – грустно закончил он.
От этих живых рассказов моя вера укреплялась. Было это лет за 7 до священства, когда я только соприкасался со свидетельствами страшных лет испытаний, в которых, как редкие бриллианты сверкали своей чистой верой люди, по попущению Божьему, брошенные в самую грязь человеческих страстей…
И вот на пенсии он служил в охране… Раньше бы я удивился такой судьбе, теперь – нет. За свою жизнь я не раз убеждался, как необычны бывают людские судьбы… И Василий Семенович нес свой крест, с Божией помощью, как умел. Работал, воевал, растил сына и Бога никогда не забывал. Меня же будоражило ещё и то, что я вживую увидел «врага народа»…

6.

Отец Василия Семёновича попал в Соловецкий лагерь особого назначения. Находился там зиму, а весной их погнали на «Секирную гору». Это такое место на острове, похожее по форме на секиру. В папке было письмо сокамерника, что там он и погиб. Многих тогда расстреливали и сбрасывали с той горы в ров… На вершине горы стоял каменный храм и сейчас там даже березы растут крестообразно.
Про сына известно только то, что отправили его под Магадан на лесоповал и много он претерпел там от уголовного элемента. И били его, и издевались всячески за то, что он был верующий, но никогда не снимал свой подрясник.
Из полученных мною бумаг не были понятны все подробности тяжкой доли арестантов. У меня сложилось впечатление, что бумаги кто-то «проредил», но о своих догадках я Василию Семёновичу не говорил. Но одно было ясно точно: отец и сын служили верой и правдой нашей святой Православной Церкви, и наверняка донесли свой мученический крест до конца. И сродника своего – сына и брата, с которым меня свел Господь, думаю, никогда в своих молитвах не оставляли.

7.

Василий Семенович никогда не позволял себе кричать, особенно матом. Имел ровный регистр голоса. Он никогда не подводил, был в высшей степени порядочным человеком. На мои просьбы подменить, неизменно отвечал: «нет проблем»! Надежность в его характере была непоколебимая. Сейчас я с уверенностью могу сказать: он всегда хранил тот самый мирный дух, не смотря на все тяготы своей жизни.
Расцениваю это как награду человеку духовную. Помните: «Стяжи дух мирен и тысячи вокруг тебя спасутся»? Многие, видимо, чувствуя этот самый дух, обращались к нему за советом, и он как-то ловко, не спеша, раскладывал все по полочкам.
Он очень надеялся, что пригодится его жизненный опыт. Хоть для одного человека. Говорил это с волнением, незадолго до нашей последней встречи, где-то за неделю.
Ведь, как я понял, сын его ничем таким не интересовался… На тот момент неверующая среда и светская пропаганда взяла в нём верх над историей своего рода… а Василий Семёнович брал длительные больничные, чувствовал приближение Вечности.
Если заглянуть в историю каждого русского рода, то, не сомневаюсь, можно увидеть стержень, который проходит через такой род сквозь века. Скажу больше – наше Отечество Российское держится такими стержнями в каждом роде. И есть в каждом роде тот, кто от него как сухая ветка отваливается. О тех уже памяти нет: их дела Вечности не нужны.
И я молю Бога, чтобы наши неверующие потомки, слишком поздно спохватившись, не затрещали бы сухим буреломом под коваными сапогами очередных – которых по счёту? – «освободителей».
Однажды, это было уже под конец его работы со мной, Василий Семенович пришёл на работу подавленный. Как выяснилось, он очень горевал о своей любимой жене, которая перенесла уже две операции, но обе они оказались неудачными.
– Неужели я потеряю её?! Неужели я лишусь своей Галины? Много лет жили душа в душу, и вдруг она уйдёт? Как я буду жить? Никто меня не понимал так, как она – моя бесстрашная медсестричка вытащила меня с поля боя. Я был без сознания, весь в крови. Она спасла меня, а сама сейчас уходит от меня…
Боевой разведчик, стойкий, мужественный человек в «мирное» время, громко, навзрыд, и никого не стесняясь, плакал – горько и безутешно…
И я его не останавливал.

© Автор — о. Иоанн Тунгусов