Крестный

Как ценно, важно, спасительно для только-только входящего в церковь человека – неофита – встретить на своем жизненном пути доброго, отзывчивого на чужую боль, мудрого наставника, который бы много лет, как духовный штурман, вел бы своего воспитанника правильным и спасительным курсом по бурному житейскому морю.

Об этом мы говорим с Анной Александровной, умелой хозяйкой большого сада. У нее и в доме чистота, порядок, каждая вещь на своем месте, – хотя ей уже далеко за семьдесят, но её энергии могли бы позавидовать молодые.
– Здесь, в Тарасовке, служил когда-то давно отец Алексий. Он был старенький. У него, когда он служил, на голове была красивая, полукруглая шапка – митра, если я не ошибаюсь, называется. И он, вероятно, был в большом духовном сане.
Помолчала и продолжила:
– И вот однажды дома никого не было. А уже шла война. Мне тогда уже исполнилось где-нибудь одиннадцать лет. Да, не больше. И вдруг я решила, что должна креститься. Хотя мне по этому поводу и на эту тему никто ничего не говорил… Сама я решила, что пойду и окрещусь – не знаю, почему, – вот нежданно-негаданно пришла такая решимость.
Она какое-то время сидела молча, будто видя те события далекие, как наяву.
– К соседям пошла, к Аксентьевым. И попросила одолжить мне 30 рублей (большие деньги по тем временам). Я уже даже немного подзабыла. Помню ясно: тройка точно была. В общем, они особо не спорили со мной и деньги мне дали. И я пошла…
Её прервал кашель.
– Пришла я в церковь. Еще шла служба. Священник этот молебен совершал. Я к нему так несмело, волнуясь, подошла. И чуть заикаясь, говорю: «Батюшка, я хочу креститься». Былая решимость куда-то убежала, словно ее и не было.
Поправила чуть съехавший набок платок.
– И он сказал: «Вот когда закончится служба, ты ко мне и подойди. А сейчас иди в домик. Он стоит около храма. И матушкам скажи, что я велел нагреть водички, чтобы окрестить ребенка». И я к ним пошла. И сказала то, что мне наказал священник… Служба закончилась, и он ко мне подошел, взял за ручку и повел.
– В домик? – спросил я.
– Да. Привел меня в этот домик, велел раздеться и начал совершать таинство, потом сказал, чтобы я залезла в купельку, читал, помазывал меня миром, – и совершил мое крещение… Ничего меня не спросил: кто я? откуда? Почему пришла одна? Одно только сказал: «Я теперь буду твоим крестным отцом. А вот матушка Акулина (там было две матушки, и он на одну из них показал рукой) будет твоей крестной матерью».
Она помолчала.
– И отец Алексий добавил: «Деточка, приходи ко мне». И я к нему туда бегала. В Тарасовку. Это отсюда километров пять. И он мне, я помню, давал что-то такое почитать. А после службы со мной беседы проводил. Рассказывал о Боге. Так он меня вводил в курс дела. Ведь я до этого ничего не знала. Потому что у нас в семье отец был военный, да и партийный. А тогда строго было с этим делом, и вообще с крещением. И офицерам строжайше запрещалось крестить детей. А если их начальство узнавало – сразу увольняло со службы. Всё в глубокой тайне должно было происходить.
Посмотрела на ходики настенные.
– Ой, надо бы смородину полить. Ну ладно, попозже сделаю… И как-то раз я прихожу в церковь, а матушка Акулина горько, навзрыд, плачет. И, увидев меня, говорит: «А батюшку нашего забрали. Он сейчас находится в лагере под Загорском, в лесу. И я его там навещаю, как могу, конечно. Часто не получается у меня к нему приходить… А он, отец Алексий, прозорливый. Пошла я на прошлой неделе к нему, понесла сухарики.
Кашель остановил ее снова.
– И ко мне, в лесу, подбежала стая волков. Но в тот момент не себя жалко было, а сухарики, которые несла батюшке. И я легла на эти сухарики, волки понюхали меня и… ушли все, ничего у меня не забрав, даже не укусили. А когда я пришла в лагерь отец и говорит: «Что, матушка, тебя чуть волки не съели? А ты сухарики-то для меня берегла. Себя-то ты не пожалела, ведь схрумкать волки запросто могли». Вот какой батюшка у нас прозорливый. И, конечно, только по его молитвам я жива осталась…»
В ее глазах показались слезы.
– И в этом лагере, под Загорском, наш отец Алексий и погиб… Без всякого сомнения, из-за меня. Ребенок сам пришел креститься, а он, в то время, не имел на это права. Вот как в те суровые годы зажали духовенство… И кто-то, скорее всего, донес. И батюшку, почти сразу же, арестовали. В лагере, под Загорском, и погиб… И я всю жизнь считаю себя виноватой перед ним…
Она плакала горько и не стыдилась своих слез, которые проделали блестящие дорожки через все ее скорбное, худощавое лицо.
– Конечно, это я погубила такого благородного, редкого по своей доброте, батюшку. Не мог он ребенку отказать. И конечно, если бы он отправил меня обратно, и не покрестил, то я бы никогда в церковь больше не пришла. Он бы меня раз и навсегда отлучил от Храма. И отец Алексий это очень хорошо понимал. И он не сказал: «Нет, девочка, сейчас я не могу». Даже ценой своей жизни…
Она молча теребила небесно-голубого цвета, кончики платка своего кашемирового.
– А как его фамилия? – спросил я.
– Не знаю.
– Пожилой очень?
– Седой. Небольшого роста. На вид лет семидесяти. Взгляд добрый и в то же время проницательный. Он служил еще до Николая Николаевича Морозова… Такая вот горькая история моего крещения. И я вот всю жизнь, каждый день, молюсь всегда о нем, и о матушке Акулине. Ведь это мои духовные, так сказать, наставники. Крестный отец. И крестная мать.
Она снова закашлялась.
– Бывало тяжело. Голод был. Приду в церковь, и она всегда что-нибудь даст. Сухарики ли, или кусочек просфоры. Да и отец Алексий всегда тоже старался мне дать покушать что-то.
– Конфету?
– Что вы? Никаких конфет тогда я и не видела. Хлебушка немного, или кусочек сахара, – это было редкостью. Больше ничего и не было… Один раз он мне дал тонкую, небольшую книжечку и сказал: «Пожалуйста, береги и смотри не потеряй». И вот я шла с ней, – а дело было летом, – и под платьем ее засунула. Думала: вдруг мальчишки отнимут? Иду по мосту с этой книжечкой, глядь, а она по воде-то и плывет. Она упала, и ветер ее унес своим резким порывом.
– И как же вы поступили в этой неожиданной ситуации?
Рванулась на берег. Вообще-то воды я не боялась и плавала хорошо. Бросилась за ней сразу же. Она, конечно, вся по листочку разлетелась. Начала ее достать такую пораненную. Собрала всю. Просушила. Прогладила. Подклеила, где надо. Но все-таки видно было, что она плавала…
– Читать-то можно?
– Можно, но, конечно, видно, что пострадала книжечка. Ну и я поэтому волновалась. Места себе не находила, не знаю прямо что делать. И вот я пришла к отцу Алексию никакая от всех переживаний. И говорю: «Батюшка, вот такая беда случилась. Не уберегла, хоть и крепко держала. И как она вылетела до сих пор не знаю… В воде оказалась, ветер ее отнес и разорвал по листочку». И всё ему рассказала. А он так по-доброму улыбнулся, погладил меня по голове: «Ну, деточка, не волнуйся. И особенно не расстраивайся. Ничего страшного не произошло. Книжечка цела – и хорошо. Но даже если бы и пропала, всё равно не надо нервы себе поднимать». Так батюшка меня утешил. И я вскоре успокоилась. Но я поняла одну интересную вещь: что очень стараешься сберечь, то обязательно… пропадет.

* * *

Мы вышли в сад.
– Мои владения, – не без гордости сказала Анна Александровна и, довольная, улыбнулась.
Солнце устало клонилось к горизонту, но из последних сил ему все-таки удавалось подкрашивать своим прощально-оранжевым закатным светом и мощные стволы яблонь, слив, вишен, с их крепкими ветвями и сочными листьями; и старенький деревянный дом, выкрашенный голубой краской; и невысокий, чуть покосившийся сарайчик со скамейкой около него; и воткнутые в землю вилы с лопатой; и кусты черной и красной смородины… Было довольно тихо и как-то торжественно-спокойно на душе.
И – только ветер волосы теребил, будто играя.